… Такой осталась война в памяти 20-летней Поли, студентки педагогического института.
При наступлении в феврале 1943 года немцы обошли хутор стороной. Потом их видели изредка — они приезжали за продуктами, нагло требуя: «Мясо, молоко, хлеб!». На хуторе назначили старостой старика Дроздова. Трудная ему досталась доля — между молотом и наковальней, но никого не подвел и не обидел ни одну солдатку, не дал забрать со двора последнюю скотину. Служил во благо людей, а не немцев. И не зря отстояли его люди после прихода наших солдат.
Забрали его в особый отдел, но по просьбе жителей хутора отпустили — не было состава преступления. Дня за три до наступления стали уже понимать, что война подкатывается к хутору. По дороге на Брюховецкую гул стоял и день и ночь: шли машины, танки, тянули пушки.
На рассвете началась редкая стрельба. Все проснулись, насторожились. В 7 часов отлегла тревога от сердца — услышали во дворе русскую речь: свои, родные, русские солдаты. От них узнали, что немцы ушли. У соседей Хворостовых положили больного бойца, его страшно трясло — малярия. Он просил кислого. Я с радостью побежала домой — могу чем-то помочь! Мама наложила большую миску моченых яблок. Побежала назад, накормила больного, солдаты окружили меня и с удовольствием хрустят яблоками. И вдруг — стрельба! Оглушительно. Солдаты забрали больного, вышли из дома. Нам не разрешали выходить. Потом постучали в окно и говорят: «Не волнуйтесь, спокойно. Мы скажем, когда можно выйти».
Оказывается, немцы вошли в хутор с другой стороны и начали стрельбу. Сначала трассирующими пулями, потом в ход пошли пулеметы, гранаты.
Наши солдаты дождались, когда дым застелит дорогу к подвалу, и помогли нам через окно пробраться к подвалу в нашем дворе. Напуганы все были страшно. Семья Хворостовых уже потеряла кормильца — убили на фронте, а в семье у них 6 человек. Младший лежал в люльке. Стали в испуге выходить в дыму через окно, мать их вместо ребенка взяла подушку, потом страшно закричала, когда поняла свою ошибку: «А где Вася?», солдаты поняли ее скорее, чем мы. Один из них вернулся в горящую хату и вынес оттуда мальчика. У нас был подвал. В эти сутки он спас многих соседей: человек 30 почти сутки, стоя, ждали конца боя — слезы, плач, молитвы. Только отец мой, Федченко Диамид Иванович, старый солдат, что прошел финскую и гражданскую войны, не ушел со двора. Что можно тушил, был в доме, но прятаться не стал. Думаю, что ненависть убила в нем страх перед врагом. Да и у меня не было страха, только мама не пускала наверх.
Бой шел до самого вечера. Страшно было смотреть на сожженный, разбитый хутор, но более тяжелое испытание было впереди — это люди, вышедшие из того боя, и навеки павшие. Одна весть была страшнее другой: в хуторе сгорели до тла 15 хат, в их числе Столяровых, Цыгулевых, Ковалько, Винничук и др. Страшная трагедия в семье Концевых. В погребе спрятались мать и шестеро детей, с ними был боец. По всей видимости, немцы его заметили и бросили туда зажигательный снаряд. Все они заживо сгорели.
Отряд наших разведчиков попал на хуторе в расположение немцев. Всех убили, а двое вырвались, при отступлении погиб боец, остался лейтенант. Он укрылся в хате Слюсарева Матвея. Но его немцы в упор расстреляли, попинали сапогами: «Рус капут!» и бросили. Придя в себя, с простреленной рукой, он приполз в наш двор. Перестрелка стихла. Отец услышал стон лейтенанта, нашел его и позвал нас с мамой из подвала. Мы перенесли его в хату, нашли чистую тряпку и начали перевязывать. Мама не выдержала, заплакала и ушла. Я впервые видела открытую рану. При каждом вздохе из его раненой груди выплескивалась и пузырилась кровавая пена, лицо было мертвенно бледным, стоны едва слышны. Но раны мы перевязали, я сделала только шаг от раненого и потеряла сознание. Страх и жалость лишили сил. Красивый, русоволосый, высокий, он как будто заполнил всю нашу комнату. И какой беспомощный, сердце разрывалось от боли — неужели еще одна смерть? Но он выжил, ушел после госпиталя на фронт. Прислал письмо с дороги: «… если буду жив, вернусь на хутор Днепровский, посмотрю, где была моя смерть, поклонюсь вам». Но не приехал, наверное, погиб. Жаль, что не помню фамилии. Столяровы прятали двух раненных бойцов в камышах. Обморозились, но были спасены. Конец боя был страшен. Видно, не подошло наше подкрепление. А силы были на исходе. Перед уходом немцы обошли весь хутор, добивали раненных, бросали их в горящие хаты.
Страшное зрелище представляла собой хата Ковальковых — одни стены. А внутри… Не знаю, сколько человек было туда брошено, — гора обгоревших человеческих тел.
Когда после отступления немцев пришли советские войска, меня взялм в похоронную команду. И увидев то, что творилось в хате у Ковальковых, я разрыдалась, никак разум и сердце девчонки не могли смириться с этими смертями.
Укладывали убитых на телеги и свозили к братской могиле. Ни у кого из убитых не было документов, они были варварски обобраны. Кем? Не знаю.
52 года прошло, но всю жизнь при слове «война» возникает перед глазами картина, которую не забыть. На огороде у тех же Ковальковых лежит молоденькая девушка, санитарка. Пустая сумка отброшена прочь. Неловко подвернуты ноги в кирзовых сапогах не по росту, солдатская шинель, один рукав набух от крови. Шапка упала со стриженной головы. Ветер шевелил короткие прядки, касаясь удивительно мягких волос, круглолицая, совсем юная, пухлогубая, брови, как нарисованные, приподняты удивленно: «Зачем убили?». А на виске рана, видно прикладом добили немцы девчонку.
Увидев эту бесчеловечную картину, я, не помня себя, закричала в голос, по-бабьи. Бойцы такого помощника отправили домой.
На другой день были похороны. Сотни солдат сложили головы на Днепровском, но я не смогла пойти, эта девочка стояла у меня перед глазами. Ее похоронили в могиле с офицерами. Сведения о ней мы искали много лет, но никто нам не ответил, кто она, чья дочь. Съела война не только жизни, но даже имена.
